ЖУРНАЛ «КАЗАКИ»

– Уехали мы с Надин в этот горо­док. Жуткие мысли, подавленность была полной. Порой жить не хоте­лось. Такая безысходность охваты­вала, что днями мог лежать без дви­жения, не закрывая глаз. Бедная моя Надин. Как она со мной измучилась. Вот тогда по её просьбе, настоятель­ной просьбе, написал письмо в Рос­сию. На имя императора Алексан­дра II. Просил помиловать. Он ведь лично меня знал. Тогда в 1856 году в Варшаве я был начальником штаба корпуса его гвардейцев. И не раз до­кладывал ему о состоянии корпуса. Никакого ответа до сих пор не после­довало. Вот уже более двух лет.

P. S. От автора. Письмо И. В. Тур­чанинова долго лежало на столе канцлера Российской империи А. М. Горчакова. Наконец, последний перепроводил письмо императору со словами: «…человек, имевший счастье служить российскому им­ператору, не может служить другой стране…». Александр II начертал ре­золюцию – «Нет, конечно».

Но всё успокаивается, госпо­да. Ведь вешние воды каждую весну смывают грязь. Идёт обновление. Мы быстро привыкли к своему ново­му положению, к этому городу, а он к нам… Люди здесь простые и до­брые. Никто не задаёт лишних во­просов. А уж когда узнали о способ­ности Надин к врачеванию, то отбоя от добрых слов не стало.

Вот тебе и ответ, Мак, на твой вопрос, «…почему мы здесь и что де­лаем…»

Бригадный генерал Джон Тур­чин замолчал. И после паузы до­бавил:

– Доживаем свой незадачливый век. Влачим жалкое существование. Да, доживаем. А ведь так всё хорошо начиналось.

Вновь возникла пауза. Дли­тельная. Мак ёрзал в кресле, не зная как сгладить обстановку, как при­дать ей теплоту. Он смотрел на по­никшую фигуру боевого товарища. Слова не шли. Выручил Гарфилд.

– Если вам нетрудно, генерал, – произнёс Джеймс, встав с кресла и подойдя к камину, – рассказали бы мне предамериканскую историю. Мак, я чувствую, неглубоко её знает. Что же всё-таки привело вас в Аме­рику. Поймите! Я не просто из пусто­го любопытства. Если Бог приведёт меня к руководству страной, то лю­бые слова о столь необъятной стра­не, ставшей с недавней поры нашей ближайшей соседкой, возможно, поможет мне лучше понять её ин­тересы, нужды, запросы. Тем более услышав всё это от вас, так сказать, из первых рук, да ещё в приватной, неофициальной беседе.

– Конечно, конечно! Сегод­ня, наверное, особенный день, и я впервые за четверть века попро­бую осмысленно рассказать и вам, и, не в последнюю очередь, себе, что же побудило меня покинуть родину. Вот только прошу вас послать слугу с записочкой к моей Надин. Не то бу­дет очень беспокоиться.

– Хотите, её привезут сюда, – не­ожиданно спросил Мак, – давайте, я сам съезжу.

– Нет, нет! Лучше эту исповедь… без неё. Да и не поедет она. Засму­щается. По происхождению мой род из донских казаков. Есть такое сосло­вие в России, поселившееся на юж­ной границе страны. В чём-то они похожи на американских трапперов, освоивших восточные штаты, тоже в то время окраинные земли Аме­рики. Народ сильный, сплочённый, свободолюбивый. Россия на протя­жении веков вела многочисленные войны, и конные дивизии казаков всегда составляли ударную силу рус­ской армии. В эпоху наполеоновско­го нашествия на Россию брат моего отца дослужился до звания генерал­лейтенанта, служа под началом фельдмаршала Кутузова. Мой отец тоже служил и после войны с фран­цузами стал войсковым старшиной среди казаков. Это чин примерно армейского полковника, первого за­местителя войскового атамана каза­чьих войск.

Мне было предопределено стать кадровым военным. Так и пошло. Во­йсковая классическая гимназия, ка­детский корпус в Санкт-Петербурге, потом там же Михайловское артил­лерийское училище.

И вот в 1842 году двадцатилет­ним хорунжим возвращаюсь к род­ным пенатам, в Новочеркасск. На­чинается служба. Но первые шесть лет, прошедшие, в основном, в кругу семьи и близких, были на редкость беззаботными. Счастливыми. Служ­ба была не в тягость и двигалась лег­ко и без усилий. Поначалу в Донской конно-артиллерийской батарее. За­тем прапорщиком в Лейб-гвардии Донской батарее, где вскоре стал подпоручиком. Балы и развлечения, охота и рыбалка занимали большую часть времени. Время летело.

Наступает 1848 год. Револю­ционный для Европы год. Трещат монархии. Император Николай I решает помочь Европе. И вот моя ба­тарея конной артиллерии в составе армии генерала Паскевича оказыва­ется в Венгрии. Огнём и мечом мы проходим города и сёла несчастной страны, громя повстанцев Кошута. Виселицы и расстрелы сопровожда­ют наш поход. Можете себе предста­вить, друзья, как всё это подейство­вало на умонастроение молодого поручика. Тогда впервые родились в моей душе вопросы. Настроение было отчаянное, подавленное. Выхо­да не было, и надо было выполнять приказы. И я выполнял…

Так длилось около полугода, и спас меня, буквально спас от не­приятных последствий пришедший в армию указ о назначении конкур­са в академию Генерального шта­ба. Это известие вызвало неверо­ятный подъём сил. Мне казалось, что оно принесёт мне возрождение. Словно, из пепла священной птицы Феникс. Я стал первым среди аби­туриентов. И вот снова столица, Санкт-Петербург.

Новый, 1850 год я справлял уже среди единомышленников. В России это самый весёлый и торжествен­ный праздник – наступление Нового года. Жизнь казалась мне прекрас­ной, а будущее – волнующе перспек­тивным.

Теперь, чтобы стали понятны мои поступки и в России, и здесь в США, надо хоть немного объяснить вам политическую ситуацию тех лет в России. Среду, в которой я рос и черпал силы, мысли и идеи.

Народ в моей стране задав­лен и тёмен. Это фактически белые рабы – туземцы. В политической жизни не участвует никоим образом. Есть совсем маленькая прослойка торговцев и заводчиков. Тоже весь­ма далёких от властных структур в стране. И есть немногочисленный класс дворянства, единственно име­ющий возможность получения хоро­шего европейского образования. Он и держит страну в узде, сам находясь под жестоким ярмом царя. Это бог России.

Дворяне, к коим я принад­лежу, неоднородны. Те, что возле трона царя и во главе провинций, губерний,  – весьма консервативны. В Санкт-Петербурге, Москве, Кие­ве и немногих других больших го­родах живёт и действует довольно широкий круг других дворян – более либерального толка. Где-то с соро­ковых годов либерализм этой груп­пы дворян значительно обострился.
Наверное, этому способствовала ре­волюционная обстановка в Европе. Франция, Австрия, Германия пло­дили в то время идеи утопического социализма, которые проникали и в Россию. Естественно, что особен­но эти идеи находили отклики в сре­де петербургского и московского служивого и военного дворянства, среди студентов и разночинцев.

Появились в России и вожди, прямо или косвенно проповедую­щие эти идеи среди нас, петербург­ской молодёжи. Герцен, Белинский, Петрашевич – вам эти имена, конеч­но ни о чём не говорят. Но для нас они были знаменем. Вот в эту среду я и окунулся с головой, наполнен­ной горечью венгерских событий. Встретились друзья по Михайлов­скому артучилищу. Появились дру­зья и в академии. Среди них Пётр Лавров, Николай Обручев. Вам и эти имена ни о чём не говорят. Но и в те времена, и, я слышал, се­годня эти люди были и есть гордость либеральной России. Собираясь, мы ожесточенно спорили, прожектиро­вали. Мы были яростными врагами феодально-крепостнического строя России.

– Вон оно что, – произнёс вдруг Гарфилд, – видимо, вас преследовала тайная полиция или как у вас в Рос­сии называются эти органы власти. Теперь понятно, почему вы уехали…

– Нет, нет, господа! Это не так. Никто нас не преследовал. Мы не организовывали никакие пар­тии, тайные кружки, отряды. Нет! Мы не были революционерами в ев­ропейском смысле этого слова. Мы не призывали к военному сверже­нию. Мы были плоть от плоти вер­ноподданными, просвещённой мо­лодёжью своего времени. И далеко не бедной. Балы, маскарады, увлече­ния, декламация прекрасной поэзии Пушкина, Лермонтова, наших рус­ских гениев, зарубежных романти­ков – Байрона, Готье. И не забывай­те, что приходилось грызть военные науки в академии. Так что жизнь была переполнена волнующими со­бытиями…

Глаза говорящего сверкали. Он был взволнован, и Мак узнавал прежнего сослуживца по Чикаго, по военным событиям. Турчин стре­мительно поднялся. Сделал несколь­ко шагов и, обернувшись, продолжал говорить, напряженно чеканя слова.

– В 1852 году закончил акаде­мию. В числе первых. Удостоился большой серебряной медали из рук великого князя. Получил чин секунд-­майора и должность в генеральном штабе. Передо мной развёртывалась великолепная карьера. В 1854 году назначен квартирмейстером пехот­ной дивизии. Ещё через год зачислен в свиту цесаревича, будущего импе­ратора Александра II. Как видите, стремительная карьера, господа. Это как бы внешний фон. И столь же быстро росла неудовлетворённость собой. Понимание невероятной кон­сервативности русского общества в целом, архаичности, нищеты, от­сталости, невозможности своими ру­ками что-то изменить, переделать… А ведь энергия бушевала в душе. Невольно искала выхода. Искала по­тому, что все эти годы обогащалась идеями в обществе либеральных во­енных и гражданских лиц. Эти мыс­ли должны были найти выход.

И тут запахло большой во­йной в Европе. В преддверии её в 1855 году я был послан на берега Финского залива с целью обследо­вания и проектирования береговой линии инженерных сооружений. Боялись мы объединённого флота англичан и французов. Возможной высадки десанта. Почему-то это со­бытие всколыхнуло меня самым не­ожиданным образом. Что-то туман­ное, светлое забрезжило в голове. Рухнула рутина праздной, штабной, светской жизни. Я работал неистово, напряженно. Представил прожект в Генеральный штаб. Его одобри­ли с большой похвалой. И совсем вскоре присвоили внеочередной чин гвардии полковника. Мне было все­го 33 года. Возраст Христа… Я чув­ствовал, буквально ощущал в себе необыкновенный душевный подъём. Мне казалось, открывается передо мной широкая прямая дорога, каза­лось, ожидает только счастье…

Постойте, Джон, – воскликнул Мак, – ведь в этом же году я приехал в Санкт-Петербург, и мы с вами по­знакомились.

– Да, да. Именно в это время и приехали. С миссией Делафилда. Для ознакомления с системой под­готовки и вооружением русской ар­мии. Ведь в то время мы считались сильнейшей военной державой. Нас называли жандармом Европы. Ваш приезд стал своего рода знамением. Меня, новоиспечённого полковника, приставили к миссии, и мы вскоре выехали на театр военных действий в Крым. То, что я увидел там, пораз­ило до глубины души. Вы должны понимать, что русского офицера, помимо всего прочего, отличает от любого другого чуть ли не болез­ненное чувство патриотизма. Так нас воспитывают с младенчества, а уж казачьих офицеров тем более. И вот в момент, видимо, наивысше­го душевного подъёма я вдруг вижу в Севастополе, как разваливается армия, как потоплен без сопротивле­ния флот, как бездарны наши гене­ралы, как превосходят нас французы и англичане в тактике, вооружении, маневрировании. Я был поражен.

Только безмерное мужество солдат и низшего офицерского состава спа­сало Россию в то время от полного краха. Растерянным, подавленным, злым я возвратился в столицу.

А вскоре пришло известие о полном поражении армии под Ев­паторией, и, как венец краха, 18 фев­раля уходит из жизни император.

Наш бог!!! Мой приятель по Ген­штабу полковник Савицкий, адъю­тант цесаревича, в приватной беседе рассказал мне в те дни о самоубий­стве этого страшилища с оловянны­ми пуговицами вместо глаз… Крах не только армии, но всей русской системы власти. Феодальной систе­мы. Острее всего это чувствовало либеральное офицерство. Многие в ту пору подали в отставку и уехали из страны. Немало было случаев са­моубийства.

Я мучительно переживал позор страны. Как что-то сугубо личное. Так получилось, что в эти дни нико­го из друзей рядом не было. И вот вам, мой друг, вам, Мак, чужому человеку из далёкой страны только и мог высказать откровенно, откры­тым текстом, все обуреваемые мной чувства. Вы оказались благодарным слушателем. Чутким, умным, пони­мающим.

– Да, Джон! Превосходно всё помню. Неужели шутки ради вы­сказанное тогда вам приглашение, что, мол, приезжайте к нам, что та­ких офицеров будут ценить и предо­ставят широчайшие возможности для службы и реформирования ар­мии до европейских высот, возыме­ли такое действие?

– Нет, конечно, нет! Я ж тогда и ответил горькой шуткой. Но, ви­димо, в этой шутке было заложе­но зерно. И оно дало всходы, стало прорастать. Незаметно, медленно. Во всяком случае, моё любопыт­ство вашей страной, о которой знал весьма поверхностно, было задето. Помните, Мак, днями и вечерами в последние дни вашего пребывания пытал о жизни в Америке. Честное слово, всё рассказанное кружило го­лову. Такой был момент… На фоне развала моей страны. Оно накреп­ко осело в душе. Мы распрощались, твёрдо убеждённые, что более ни­когда не увидимся. Вот ведь судьба…

Джон Турчин вновь поднялся и взволнованно заходил по гостин­ной. Двое мужчин, сидя в глубоких креслах, молча наблюдали за пол­новатой фигурой, то освещённой редкими светильниками, то про­падающей в тени. Было уже далеко за полночь. Через открытые высокие узкие окна проникал бледный свет полной луны, наполняя неосвещён­ное пространство таинственным мерцающим светом. Два генера­ла прошедшей войны, каждый по­своему, переживал навеянное сло­вами боевого товарища. И каждый понимал, насколько тяжело гово­рящему, как искренне и, вероятно, впервые он выкладывает из души выстраданное годами одиночества.

– Джон, – негромко позвал Гар­филд, – и всё же простите за любо­пытство. Что ж было далее?

– А далее было всё самое труд­нообъяснимое, если сухо и рацио­нально подходить к случившемуся, – послышался из тени голос Джона.

– Как только вы уехали, Мак, буквально через месяц меня пере­водят в Варшаву и вновь с повы­шением. Назначают начальником штаба гвардейского корпуса ре­зервной армии под командовани­ем того же Паскевича, под которым я служил в несчастной Венгрии. И надо же такому случиться, что именно в это время и в районе дислокации корпуса начинаются волнения поляков. И вновь кровь, расстрелы, виселицы, Сибирь. Нет! Больше этого я вынести не мог. За­метался, не зная что делать. И тут судьба подбрасывает неожиданный выход.

Я влюбился! В юную шестнад­цатилетнюю девушку. Это была какая-то мистика. Случайное зна­комство в обществе пригласившего меня на ужин малознакомого пол­ковника. Его дочь. Один вечер… Он длится до сих пор. В лице это­го прекрасного юного создания я встретил единомышленника. Да, да! Не удивляйтесь. Здесь, в Амери­ке, такого, наверное, не встретишь. Да и в Европе немалая редкость. Я ж говорю вам, что судьба подброси­ла мне исключительного человека. Помимо её физического обаяния, увлечения искусствами и модными в ту пору теориями эмансипации, это была энергичная натура, неред­ко находящаяся в восторженно-воз­буждённом состоянии. В первый же вечер, оставшись наедине, она со­общила мне, что находится в тайной переписке с Герценым. Я буквально обомлел. Дочь полковника из свиты цесаревича переписывается с от­крытым врагом царя, призывающе­го к его свержению. За это в ту пору ссылали в Сибирь.

Что вам долго говорить! Эта женщина послужила тем камеш­ком, который сдвинул гору. Она как узнала о моих мыслях, а узнала после венчания, буквально зарази­ла, увлекла новой перспективой. Разочарование, растерянность сме­нились надеждой, бурной любовью и… мечтой. Там, за океаном, в Аме­рике, которую уже знал по вашим словам, Мак, думалось нам, найдём счастье в свободе, чтобы по-своему вершить собственной судьбой. В общем, через два-три месяца была свадьба, и ещё через пять месяцев, летом 1856 года, я подаю в отставку и под предлогом поправления здоро­вья на водах в Мариенбаде мы исче­заем в Европе.

Вот так всё было, мои терпе­ливые слушатели. Сегодня судь­ба в третий раз и вновь, думаю, не случайно столкнула меня с то­бой, Мак. Прошло четверть века с первой встречи. Ты на самом деле для меня как знамение. Но это по­следняя встреча, друзья. Больше нет причин… Спасибо вам! Про­щайте.

Джон Турчин, он же Иван Ва­сильевич Турчанинов, поднялся, по­клонился и двинулся к выходу. Два генерала тоже подскочили, не ожи­дав такого молниеносного окон­чания исповеди. Они засуетились, предлагая коляску и слуг.

– Ну что вы! Городок маленький и мирный. Я живу совсем недалеко. Спасибо, господа, за внимание. Про­щайте.

Хлопнула дверь, и в темноте гу­стой тропической ночи пропала пол­новатая фигура скрипача-генерала.

– Да, Мак, – только и произнёс задумчиво Гарфилд,  – странная встре­ча… Что-то стало грустно и неуютно мне.

Утро выдалось тихим, безве­тренным. Кавалькада колясок не спеша двигалась по зелёной бес­крайней равнине. Толстые, на­сыщенные влагой облака лениво взирали на землю, в задумчивости размышляя, куда бы пролиться. И вот уже упали первые редкие капли, прибивая дорожную пыль. А потом забарабанили, покрыв сплошной пеленой воды равнину, лошадей, коляски…

В одной из них дремали полу­сонные вчерашние собеседники, от­кинувшись на мягкие подушки си­дений. Когда пошел дождь, Гарфилд приоткрыл глаза и, глядя сквозь оконце на дождевую пелену, задум­чиво произнёс, как бы продолжая вечерний разговор:

– Не разбудил?

– Да нет! Просто отдыхаю с за­крытыми глазами.

– Я, кажется, так и не смог за­снуть. Всё ворочался, и из головы не выходила жизнь этого русского офицера. Богатый человек, знатного рода, блестящая карьера и вдруг… Всё бросает! Ради скоропроходящей, непрочной мечты. Ради необыкно­венной любви. Странные эти рус­ские. Во многом непонятные.

– Я где-то читал, – откликнул­ся маленький Мак, – что счастье есть ни что иное как постоянное удовольствие. Я дважды видел этого человека счастливым, ког­да его душа жила в удовольствии. Там, в Петербурге, – видел бы ты, как пышно он нас встречал. Но в ещё большей степени во вре­мя нашей войны. Здесь я увидел его по-другому счастливым. Энергич­ного военного профессионала, ока­завшегося в эпицентре привычных военных действий.

– Я плохо знаю его военную ка­рьеру, Мак. Расскажи, дорога дальняя.

– Джеймс, мне тоже многое не­понятно. Ведь отлично зарабатывал, был на хорошем счету. Никто не про­сил, не вовлекал в войну, даже не на­мекал. Тем более чужому нашим американским разборкам. Но в пер­вые же дни войны откликнулся. Попросил рекомендацию, и вскоре Линкольн доверил ему полк ново­бранцев. И вот тут он развернулся. За несколько месяцев создал из раз­ношерстной толпы банковских и ма­газинных клерков и увальней –  фер­меров дисциплинированный боевой полк. Научил их русскому штыково­му бою. И настолько произвёл хоро­шее впечатление на командование, что ещё до начала боевых действий ему дали под начало бригаду из че­тырёх полков.

С ними он и вступил в бой в феврале 1862 года. Отлично во­евал. Уже в конце февраля его бригада, находясь на передовых линиях, первой ворвалась в штат Теннесси и захватила Нэшвилл и ряд укреплённых городов. Хоро­шо это помню. Там и произошла эта непонятная история. Говорили, что он знал и не воспрепятствовал зверствам своих солдат над мир­ным населением какого-то город­ка. Тебе же, Джеймс, доверили разобраться. Вчера ты вспоминал об этой истории.

– Да, да помню. Дело о звер­ствах в Атенсе. Меня назначи­ли председателем военного суда и представили материалы дела. Понимаешь, я не знал его до этого процесса. Заочно, по материалам, я склонялся к осуждению команди­ра бригады. Уж очень меня убеди­ли и мои помощники, и, главным образом, свидетели. Страшные факты. Лишь много позже, когда эти помощники перешли в лагерь конфедератов, я сожалел, что дове­рился их показаниям. А в те дни мы вынесли решение об исключении полковника Дж. Турчина из рядов армии США. Так что было потом, Мак?

– Последовала настоящая буря. И знаешь, кто был зачинщиком? Его юная жена – Надин Турчина. Я всег­да восхищался ею. И даже немного завидовал Джону. Необычайной кра­соты, энергичности и преданности женщина.

Они были под стать друг другу. Только она оказалась покрепче его духом. Она ведь была с ним в армии. Врачом. Наверное, первой женщи­ной-врачом в действующей армии. Организовала группу крепких пар­ней, и те выносили с поля боя ра­неных. Прямо за передовой линией организовала лазарет. Так мне гово­рили очевидцы.

Ну так вот. Когда Джона ис­ключили из армии, она вернулась в Чикаго. Там её многие знали. И подняла жуткий шум. Газеты за­пестрели возмущёнными статьями. И не только в Чикаго. И в Нью Йор­ке, и в Филадельфии. Организовала демонстрации протеста. А потом во главе группы очень представи­тельных граждан Чикаго с петици­ей, подписанной сотнями людей, отправилась в Вашингтон, к Прези­денту. Они ведь друг друга неплохо знали, общаясь в одной компании служащих Иллинойской железной дороги.

Ну а дальше как в сказке. Прези­дент принимает делегацию и через короткое время не только восстанав­ливает Джона в армии, но и присва­ивает ему звание бригадного генера­ла. И наступает звёздный час этого русского полковника и американско­го генерала – Джона Базиля Турчина. Поначалу он возвращается в Чикаго. И как! Триумфальная встреча. Пре­подношение почётного меча. Через два месяца снова в армию.

Получает под командование 4-ю дивизию армии Кумберленда. Начинается то знаменитое летнее наступление армии. Ты, наверное, помнишь! Сражение под Чикамо­гой, взятие невероятно укреплён­ного Миссионерского кряжа, захват Чаттануги, Ноксвилла, а потом по­ход армии в Джорджию к Атлан­тическому океану. И везде диви­зия Турчина была на острие атак.

В этом марше дивизия дошла до р. Чаттахучи, от которой оставалось всего шесть-десять миль до океа­на. И тут прозошло с ним неверо­ятное. Стояла необычайная жара. Июнь 1864 года. Накопившаяся усталость, большое перенапряже­ние и как следствие мощный, сол­нечный удар. Сердце. Жив остался, как видишь. Но служить уже не мог. И вышел в отставку. Видимо, сильно пошатнулось здоровье.

Ну а дальше ты всё знаешь. Долгое лечение, работа патентным поверенным в управлении желез­ной дороги и… финал – вчерашняя встреча со скрипачом в заштатном городке. Полное забвение, Джеймс! И у нас, и уж наверняка у себя на ро­дине. Отчего так! А ведь какой гор­дый человек. Ни одной просьбы о по­мощи.

– Да, Мак. Но военную пенсию он получит. Это моё слово.

P.S. Джеймс Абрам Гарфилд слово сдержал. Вскоре после того, как он стал 20-м президентом США, специальным указом Джону Турчи­ну была назначена военная пенсия в размере… 60 долларов в месяц. Этого хватало, чтобы скромно про­жить в том городке.

Президент успел назначить пен­сию. Успел потому, что через неделю был тяжело ранен и вскоре скончал­ся. А ещё через четыре года ушел из жизни и маленький Мак.

Похороны и того, и другого были пышные и многолюдные. Гре­мел военный оркестр, произноси­лись высокие слова, торжественные обещания.

Иван Васильевич Турчанинов после того вечера прожил ещё дол­гие двадцать один год. Он умер в 1901 году. За его скромным гробом шли четверо людей.

Первой с трудом шла Надежда Антоновна Турчанинова (в девиче­стве Львова). Её поддерживал вы­сокий стройный молодой человек. Приёмный сын, тоже Джон. Его ро­дители шли чуть поодаль.

Через два года за мужем по­следовала и верная Надин. Её похо­ронили вместе с мужем на местном кладбище.

Лишь через восемь лет трудны­ми стараниями этих простых и бла­годарных людей прах Ивана Василье­вича Турчанинова и его супруги был перезахоронен на военном кладби­ще города Mound City (Illinois).

Мир праху этих мужественных, добрых людей!

Леонид РОХЛИН